Практически в каждой исправительной колонии страны существуют школы, в которых осужденный может получить аттестат. За парту охотно садятся не только подростки, которых обязуют посещать занятия, но и взрослые. Обучать преступников приходится буквально с нуля: многие не умеют писать и читают по слогам, а урок за решеткой отличается от обычного школьного.
О том, как учителя находят общий язык с трудными подростками и почему не нужно ставить крест на оступившемся, мы поговорили с Галиной ВИНОГРАДОВОЙ, членом комиссии по вопросам помилования Тюменской области и учителем обществознания и истории учебно-консультационных пунктов при ИК-1 и СИЗО-1 при МАОУ В(С)ОШ №13 города Тюмени.
Класс с решетками на окнах
TMN.AIF.RU: - Галина Ивановна, почему вы пришли преподавать именно в колонию?
- Я не «приходила». Привела жизнь, а вернее, сын. Я с детства знала, что пойду по стопам родителей и стану учителем. Но чтобы в тюрьме! Раньше тема колонии была закрытая, о заключенных не говорили, словно их и не было. После окончания университета я работала в обычной школе. 20 лет проработала учителем истории и обществознания. В 90-е годы сын оступился и оказался за решеткой. Из школы пришлось уйти - историки ведь идеологи, а у меня сын уголовник. Начала работать в магазине. Но тут дело еще и в зарплате - сыну нужно было передачи носить, а на учительскую зарплату я этого позволить себе не могла. Несколько лет жила от свидания до свидания. Чтобы быть ближе к сыну, стала заниматься общественной работой. В колонии был организован совет родственников осужденных, председателем которого я была 5 лет. Когда сын освободился, меня пригласили работать учителем в колонию. Отказать не смогла.
- Не было страшно? Ведь ребята непростые - некоторые сидят за тяжкие преступления: убийства, изнасилования…
- Нет, не страшно. В школе обучаем уже взрослых, которые не в первый раз за решеткой, и подследственных несовершеннолетних. Но в каждом воспитаннике я вижу прежде всего человека. Воспринимаю их как сыновей. Эти дети прошли тяжелую школу жизни, и причины, по которым они совершили преступление, могут быть разными. Кто-то защищался и убил человека. Кто-то просто не знает норм поведения в обществе - родители не научили.
Наш учительский коллектив не меняется годами. Но бывает, что некоторые приходят в колонию и не могут работать. Боятся. И давит атмосфера места: решетки на окнах, тюремная форма, воспитанники не простые школьники. Но я привыкла. Тем более что до того, как начать в колонии работать, я ждала сына и увидела колонию изнутри как мать, как общественник. Знала все проблемы не понаслышке: в течение 5 лет была заместителем председателя общественной Наблюдательной комиссии за местами принудительного содержания по Тюменской области. В общем, была готова.
- Есть неприязнь к таким людям? Знаете, что выступающий у доски подросток - самый настоящий изверг?
- Я уже по-другому смотрю на заключенных. Я сочувствую им. Но не оправдываю. Мы должны понимать, что, например, некоторые мои несовершеннолетние ученики оказались в таких условиях, потому что были никому не нужны. В массе своей - это дети, которыми не занимались родители, которые предоставлены самим себе.
Так как я классный руководитель у несовершеннолетних в следственном изоляторе, мне, со слов самих учеников, известно, за что они попали в СИЗО. Но об этом не думаешь, когда ведешь урок.
Особые уроки
- Ход урока в колонии отличается от урока обычного? А отличаются ли ваши ученики от обычных школьников?
- Здесь особые уроки. Во время обществознания я делаю привязки к их жизни. Рассказываю об их правах и обязанностях. В заключении это воспринимается серьезнее, чем в школе. В целом мои ученики любят обществознание, любят экономику. Мечтают, что это может пригодиться им в жизни, когда откроют свое дело. Да, здесь у многих высокие мечты: хотят стать предпринимателями, мечтают о красивой жизни и невесте-модели. Я посмеиваюсь, но поддерживаю… А вдруг получится?
Отличаются и сами ученики. Если говорить об учениках в колонии, где отбывают наказание рецидивисты (до 30 лет каждый осужденный, не имеющий аттестата о среднем образовании, обязан посещать уроки и сдавать экзамены – прим. авт.), то там в большинстве своем ученики с низким уровнем интеллекта - здесь вина алкоголя и наркотиков, которые употребляли либо они сами, либо их родители, и неоднократные отсидки. В большинстве все учащиеся плохо читают, плохо пишут, а встречаются и те, кто вообще не умеет этого делать. Они рассеяны, неусидчивы.
Немного другие ученики в СИЗО. В следственном изоляторе (место, где дожидаются решения суда - прим. авт.) на уроки ходят только несовершеннолетние, и у них уровень знаний выше. Они и охотнее занимаются. Хотят читать книги - вот недавно Гумилева просили в библиотеке.
- Ваши ученики уважают вас? Или воспринимают как очередного надсмотрщика?
- Не знаю. Надеюсь, что уважают. Я делаю все искренне. Искренне хорошо к ним отношусь, по-матерински. Искренне хочу, чтобы они стали на правильный путь… Я никогда не кричу и не оскорбляю учеников. Могу пошутить на уроке. Никогда не читаю нотаций и не унижаю их. Всегда интересуюсь их мнением. Моя цель - помочь им разобраться в себе, направить. Наши уроки хороши тем, что на них мы говорим, рассуждаем. В обычной жизни этих ребят чаще всего не слушали, они не могли достучаться до общества, родителей. Здесь мы даем им возможность высказаться, поделиться мнением и узнать о своих правах и обязанностях. На личные темы специально не общаемся. Но иногда ребят «прорывает», и узнаешь много интересного и о самом человеке, и о его семье и пути сюда, за решетку.
Тюрьмы не боятся
- Вы 20 лет бок о бок работаете с осужденными. Все-таки, по вашим наблюдениям, колония исправляет человека?
- Сложно ответить. Я всегда говорю, что если человек хочет - он и горы свернет. Захочет - навсегда «завяжет» с криминалом. И я знаю такие примеры. Целенаправленно путь учеников не отслеживаю. Но, по моим наблюдениям, исправляются единицы. К сожалению, многих своих учеников я встречаю в колонии уже после того, как они получили аттестат о среднем образовании и освободились. К сожалению, большая часть вновь возвращается за решетку. Сейчас люди, которые побывали за решеткой, не боятся тюрьмы. Здесь их кормят, одевают, лечат… Здесь у них есть возможность получить образование, работать и получать за это деньги. Многие впервые в жизни спят на кровати, на чистых простынях, а не на теплотрассе. Для них устраивают концерты. Подросткам показывают фильмы, дают играть в настольные игры, водят заниматься в спортивный зал… Но главное - здесь к ним относятся по-человечески. На свободе большинству из них и не снилась такая жизнь! Прискорбно, но некоторые специально совершают преступления, чтобы вновь оказаться за решеткой, ведь когда выходят - они встречаются с другой жизнью. На воле у них вновь нет жилья, работы, друзей и родных.
В основном общество не принимает бывших заключенных. Даже подследственных не принимает. «Сидел» - это уже статус, который тянется за тобой всю жизнь. Практически невозможно устроиться на работу. А если устроился - в любой момент могут уволить, и никто не заступится.
- Выход тогда какой?
- На мой взгляд, необходимо на государственном уровне оказывать помощь бывшим заключенным. В первую очередь в трудоустройстве. Но главное, сделать так, чтобы места лишения свободы не казались лучше, чем воля. Для этого нужно повысить уровень жизни народа в целом, возродить институт семьи и нравственность нашего народа.
Досье
Галина Ивановна Виноградова - председатель Тюменской региональной общественной организации гражданского развития и сотрудничества «Поверь в себя», член Комиссии по вопросам помилования при губернаторе Тюменской области, преподаватель учебно-консультационных пунктов при ИК-1 и СИЗО-1. С 2000 года - учитель МАОУ В(С)ОШ №13 города Тюмени. За общественную работу награждена Почетной грамотой губернатора Тюменской области и благодарностью Тюменской областной Думы.
«Сама виновата». Почему женщины не расстаются с насильником? 
Куда идем? Ждут ли школу большие потрясения в этом учебном году? 
Игры профессионалов. Тюменец о традициях, карьерном росте и русских хакерах 
Укромное место. Как выглядят тюменские эвакуационные пункты? 
Работа над ошибками. Могут ли общественники «залезть» в историю болезни?