Когда о ходе Великой Отечественной войны написаны сотни тысяч книг, поневоле задумываешься: а стоит ли писать что-то еще. Наверное, стоит, чтобы сохранить память о тех, чью судьбу перекроили сороковые роковые и заставили в один день стать старше на целую жизнь, в которой не было места юности, первой любви, очарованию молодости, образованию… Зато нашлось вдосталь всего остального: боли, смерти, разлуки с родными, голоду и незаживающим душевным ранам, кровоточащим при одном звучании слова «война».
Так сложилось, что автор материала, корреспондент «АиФ-Тюмень», осталась последней, кто помнит эти рассказы от первого лица, - своей бабушки Александры Крючковой, которая, пережив Сталинградскую битву и голод в Поволжье, навсегда осталась скромной труженицей тыла. Без особых военных наград и почестей. Простой, трудолюбивой женщиной, передовиком колхозного производства по надоям молока. Человеком, который до последних дней жизни помнил, какой ценой доставалась победа. Рассказанные ею истории - это назидание тем, кто сейчас пытается сказать, что на войне не страшно, а умирать не больно. Пройти через эти испытания сороковых для многих из ее сверстниц было намного страшнее, чем просто умереть.
Без рода и фамилии
Разговоры о войне на большую Волгу пришли раньше, чем в роковое утро 22 июня 1941 года. В небольшой деревеньке Охти-Косы Моргаушского района Чувашской ССР разговоры о том, что вот-вот случится что-то страшное и начнется самая настоящая война, ходили, начиная с 1939 года.
Екатерина Герман, «АиФ-Тюмень»: Бабушка, кто сказал тебе, что будет война?
Александра Крючкова: А все говорили, шепотом, но говорили. И за мужиков боялись. Потому что какая деревня выживет без мужика? Как могли, береглись, несли председателю кто что мог, лишь бы писал документы на разные фамилии, что вовсе не братья мы, а так, рядом живем, соседские.
- И у нас такой документ был?
- Да, у деда Алексея семья была большая. Пришел староста в избу, дверь на крючок закинул, и начал писать по тому, что видел. Алексей с двумя братьями стали Крючковы, еще одни -Поленовыми… Да только не помогло это! Как совсем войну по-настоящему объявили, смотреть не стали, остается ли один мужик на семью или нет. Забрали всех. А наша родовая другая, по моему отцу мы Григорьевы-Михайловы. Помни про это.
- А солдат как в армию провожали?
- Пока войны не было, весело. До утра гуляли. Пойдут по деревне, соберут самых красивых девок, кто только заневестился. Старшой на свадьбе развернет платок, а девки на него бусы-серьги цепляют, после старший дружка вскочит на телегу, которую лошадь везет, и ну платком потряхивать. Украшения позвякивают, мы подпеваем. На своем, на родном языке пели, чувашском. Красивые у нас песни, мелодичные. С душой пели, что вернулся в свою деревню и из своих невесту выбрал.
- Когда война началась, так провожать перестали?
- С чем их провожать? Ни мужиков, ни лошадей не осталось, они малые, старые да калеки, Христа ради, колченогие и юродивые. Потом и тех не стало. Когда на первый раз солдат собирали, через одного брали. А когда погодя, после сенокоса, пришли, так подчистую всех повели. Вот уж бабоньки поголосили, что некому скотину прибирать, некому хлеб убирать. Земля дрожала, как выли они. Все равно всех увели.
Водичка с Волги
Шли годы, но пережитая боль, своя и чужая, оставалась у Александры внутри, изредка, всполохами вырываясь наружу. Одним из таких буквальных отражений этой боли стало обычное зеркало.
Зеркало висело в простенке между окнами покосившейся избушки, выходившими на улицу. Оно встречало всех, кто входит с улицы в избу, и так же молчаливо, словно с укором, провожало. Даже висело специфично, под углом, нависая над тумбой, служившей обеденным столом и хранилищем для конфет и печенья. Чтобы увидеть в нем свое лицо, а не половицы на полу и ноги. И если кто решался в него посмотреть, необходимо было подойти максимально близко к нему и запрокинуть голову назад. Но за малейшее зависание перед этим зеркалом следовал громкий окрик бабушки: «Не смей смотреться! Что ты там не видела? Живая, все на месте! Не смей!» В случае повторного ослушания могло и прилететь кухонным полотенцем по ушам, чтобы лучше слушали.
Лишь потом, спустя лет десять после той поры, когда всем девочкам непременно хочется крутиться перед зеркалом и любоваться своей распускающейся, как цветочный бутон, красотой, бабушка в сердцах выкрикнула часть истории, навсегда изменившей ее отношения к зеркалам.
- В конце 1942 года в деревню пришли за подкреплением, на полтора десятка домов осталось не больше сорока душ с детьми и старухами. Забирать было некого. Тогда вместе со старостой солдат собрал молодых девиц в помощь. Нас было девять: шестеро - из нашего села, остальные - из соседних. Мне было по метрике уже шестнадцать, а по правде - восемнадцатый год. И увезли под Сталинград на помощь тем, кто держал оборону. Работали мы там больше чем с полгода. Вот там-то и разлюбила я зеркала.
- Что случилось? Зачем вас туда привезли?
- Бомбили сильно, а мы то снаряды неразорвавшиеся с поля выносили с нашей стороны реки, то в зиму за водой с бочкой ходили. На полозьях ставилась бочка на 150 литров, брали лом и несколько ведер и тащили воду для раненых солдат, там госпиталь рядом был почти в полевых условиях. Чистой надо было воды, с Волги.
- А снег?
- Он же черный был уже от копоти, пропитанный кровью, грязью… Не было белого снега. Поэтому и шли на Волгу доставать чистой воды. Как завоет что в небе и бомбить начнут, мы в сугробы и врассыпную, лишь бы не задело… Отлежимся, вода разольется или бочку поломает, ползем за другой и снова, как стемнеет, спускаемся, воду достаем. А как весна настала, так начали неразорвавшиеся снаряды выносить, чтобы их туда, где часть стояла, переправляли, немцев их же оружием бить. Кто его знает, почему они не все сразу взрывались. Марья с нами ходила, она из соседнего села была. Да мы и толком познакомиться не успели, понимали, что не все живыми с реки выйдем. Хоть и говорили, что стрелять не должны, но сколько раз бомбили… И вот ее-то, Марью, главную красавцу, и зацепило. С половины лица кожу как бритвой сняло. Мы снаряды под куст отпихиваем и ее на полозья, а Марья криком кричит: «Зеркало! Зеркало мне дайте! Дайте глянуть, стоит ли мне жить! Зеркало мне…» Кровь заливает одежду, она хрипит, а все зеркало требует. С той поры и не гляжусь я в зеркала. Как увижу, что смотришься, так словно слышу ее крик. И ты не смотри, нечего там выглядывать. Целая, войной не убило.
- А что стало с Марьей?
- Не знаю. Да и ты не думай об этом. Страшная война, жестокая. Никого не пощадила, ни старых, ни молодых… Нет больше нашей деревни Охти-Косы, кладбище под поля распахано, дом на Волге был, нет его… Марьи тоже нет. Было у нее у одной зеркало, осколочек в кармане, она все в него любилась, смотрелась, косы свои черные выглядывала, говорила, что как кончится война, самого красивого себе офицера выберет. А оно вот как вышло: снаряд ее нашел, а не жених… Не смотрись в зеркало, а то как Марья судьбу проглядишь свою.
В Сибирь за белым хлебом
Особое отношение в семейном укладе бабушки Александры было к хлебу. Ни крошки на землю, ни корочки на выброс. Слишком дорого пришлось заплатить за каждую краюшку в годы войны.
- Собаке, корку белую?! Не жили вы так, как я жила! Цену хлебу не знаете! Куски не доедаете… А ну сюда - сама доем… Знаешь, как я за хлебом шла? Как в войну ради ячменной лепешки вместо лошадей впрягались в сани и тащили с Волги воду под обстрелом?! Как за кусок сахара мины с поля таскали… А он растаял. Точно не было - растаял, когда провалились в воду на талом снегу… А ты - хлеб, живой хлеб и собаке!... Матушка Пречистая, прости! Не ведают, что творят: не голодали! - причитала она за каждую попытку накормить домашнюю животину не по уставу.
- Ну, бабушка, хватит, сейчас всем хлеба достаточно. Не экономь!
- Как это не экономь? Ишь какие слова научились говорить. А знаешь ли, как я молилась, когда в Сибирь переехали?! Дом дали такой, что в нем коров никто держать не захотел… А я мал-мало печку растопила щепками, какие во дворе нашла, Римму с Любой посадила к печке, сама скорей в кузницу, просить, чтобы чугунок какой кованый дали, чтобы детей кормить… Вышла во двор и гляжу, как из-под снега, среди этой грязи, цветочек поднимается, былиночка Божия. Маленькой такой, а уже бутон набрал, зацветать собирается. Хорошо ему тут, вытаяла от снега у ограды проталинка небольшая. И до того сердечно мне стало, до того хорошо, что не умрем мы с голоду, что зима кончается, что у Господа на всех любви и хлеба хватит… Тут и встала на колени, и давай молиться, как умею, прощения за все просить и благодарить: что не оставил нас на голодной земле, в сытую Сибирь привел, где война не выжгла хлеба, где люди улыбаться не разучились.
Тогда знаешь, как говорили: Сибирь - рай на земле, Сибирь войны не видела, там все сыто живут и собак белым хлебом кормят. Вот и пошла, хоть заместо собаки, только пусть детям кусок хлеба дадут. Не виноваты они, что война все сожгла, что нет у нас дома и некому заступиться…
Вместо послесловия
Обычно в рассказах об участниках Великой Отечественной пишут звания, награды, цитируют документы военных лет, в которых рукой старшего по званию выведено, когда и за какой подвиг приставлен к награде. У Александры Крючковой не было ни документов, подтверждавших ее сопричастность к событиям Сталинградской битвы, ни прочих наград. Но была жизнь. Долгая, трудная, честная. Та, которую так ждала ее напарница Марья и которой ей не хватило. На свою родину в Чувашию она съездила только один раз, когда ей было уже за сорок, прошлась по тем местам, где когда-то стоял дом родителей, было кладбище. Но снова вернулась сюда, в Сибирь, где был хлеб даже для собак.
До конца жизни она писала на родном языке письма старшему брату Владимиру, который вместе с ней и еще одной сестрой Ариной сумел пережить войну (из восьми детей рода Григорьевых выжили только трое). И практически не смотрелась в зеркало. Александры Крючковой не стало 16 июля 2008 года.